Читаем без скачивания О чём умолчал Мессия… Автобиографическая повесть - Голиб Саидов

Зная, что спорить с ним бесполезно, я благоразумно замолкаю.

Вскоре, после обеда, принимаем решение, прогуляться по Невскому. Андрей любит Петербург и считает его своим родным. Здесь, на углу Мойки и Невского, совсем рядом с бывшей кондитерской Вольфа и Беранже, прошли его самые счастливые годы. Он помнит, как домашние посылали его – 9-летнего – в Елисеевский гастроном, прикупить чего-либо вкусненького к столу. И вообще, как оказалось, многое чего помнит…

Из разрозненных и скупых воспоминаний товарища, я пытаюсь склеить и воссоздать картину послевоенного Ленинграда середины XX века. Маленькая комнатка на четвёртом этаже, с окнами во двор-колодец, в которой умудрялось жить небольшое семейство: бабушка, мама, дядюшка и сам Андрюша. К комнате примыкала то ли прихожая, то ли ещё одна крохотная комнатёнка, которую прозвали предбанником. Тут, на бабушкином сундучке и спал мой герой. Мама с бабушкой устраивались на кровати, а дядюшка на диване. По Андрюшиным ощущению и восприятию, это считается нормальным явлением, и даже, в чем-то приятным, хотя по нынешним представлениям в это трудно поверить. Квартира коммунальная на шесть семей. Кран с холодной водой на кухне. Сортир. Ни ванны, ни душа.

Как у любого порядочного петербуржца, у пятилетнего Андрюши также имелась своя пассия, которую звали Танечка. Ну, совсем как в «Евгении Онегине»: «Итак, она звалась Татьяной…". Впрочем, если учесть, что их бабушек связывала многолетняя дружба, уходящая своими корнями в дореволюционную Россию, то ничего странного в этом нет. Танечка, с мамой и бабушкой проживали неподалёку, на Салтыкова-Щедрина. По выходным, бабушки имели обыкновение прогуливать своих внуков в Летнем Саду. Танина бабушка – Зоя Павловна – была типичной питерской старушкой. Сухонькая, в очках, с очень интеллигентным лицом, в шляпке ХIХ века и в изящном платье с какими-то рюшечками.

– Ума не приложу: как вообще наши бабушки могли так стильно и красиво одеваться?! – поражается мой друг, припоминая те далёкие, теперь, времена – Когда купить что-либо приличное практически было невозможно. Правда, бабушка постоянно что-то перешивала… Она любила давать своим нарядам различные прозвища в соответствии с моментом, когда впервые одевала. Помню первый приезд Клиберна в Питер. Бабушка, как и все интеллигентные дамы, конечно же, была на концерте. И платье, которое она перешила к этому торжеству получило прозвище «Ван Клиберн».

Андрюшину бабушку звали Алиной Гавриловной, хотя отца её звали Габриэль, он был полковник царской армии. Как правило, согласно католической польской традиции, в этих семьях давали по два имени, однако, поскольку бабушка была самой любимой в семье, то получила три – Алина, Станислава, Беатриче.

Этих милых и обаятельных старушек сближало многое: дореволюционное детство, общие интересы, наконец, одинаковые воспоминания. Достаточно упомянуть, что обе они учились в Институте благородных девиц. И вот, спустя полвека, сидя на скамейке и нежась под лучами бледного северного солнца, они предаются своим далёким воспоминаниям.

– А помните, Алина Габриэльевна, как к нам в институт приехала великая княгиня Ольга Александровна? И нам по этому поводу дали маленькие наручные часы и всех одели в черные шёлковые платья…

– Ну, как же, дорогая Зоя Павловна, конечно помню. А помните, как нас целую неделю до этого заставляли учить любимую песенку княгини на французском языке, а мы потом переделали её в «Je vous aime, Je vous adore… („Же вуз ем, жеву задор“), живо за ноги и об забор»…

Бабушка переживёт не только княгинь, первую мировую, большевистский переворот, но и блокаду. А к концу 80-х годов прошлого века, её не станет. Андрей очень сожалеет о том, что мало интересовался… мало расспрашивал… Эх, да что теперь говорить…

Пройдя Большую Конюшенную и оставив позади себя знаменитый Дом Мертенса, мы подходим к Казанскому собору. Здесь всё до боли знакомо и близко: каждый дом, каждый закоулочек. И с каждым из них связана своя история.

Мы пересекаем канал Грибоедова и продолжаем свою неторопливую прогулку в сторону Гостинного Двора и Фонтанки. Вдруг, слева, на обочине, мой приятель обращает внимание на огромную груду грязного неубранного снега, которая холмистыми кряжами простирается вплоть до самого Московского вокзала.

– Что это такое?! – возмущается мой друг – Что за безобразие?! Как можно довести город до такого состояния?! Даже у нашей дэрэвнi, у хороде Минске…

– Зато, «вектор – во!» – ехидно замечаю я, вскидывая руку кверху. – Ты что: совсем уже «ку-ку»?!

– Ты не прав, дорогой! – улыбается Андрей – Не обращай внимания на кажущуюся внешность, а умей смотреть в корень. А объективность на сегодняшний день такова: будущее за Россией.

В поисках богов

Так говорит Андрюша…

Провожаю на Витебском вокзале своего друга, с которым почти трое суток (не считая коротеньких перерывов на сон) «перемалывали», сидя на кухне, все темы: начиная от политики и кончая бытовыми неурядицами и вопросами семейного характера.

Через минуту поезд тронется, и потому каждый из нас, устыдившись своих недавних жарких споров и эмоциональных всплесков, стараясь загладить свою вину, просит друг у друга прощения.

– Ну, с Богом – скорее, машинально вырывается у меня, забыв про его атеистические взгляды.

Впрочем, порою, мне кажется, что именно такие люди – откровенные, прямые и открытые любому диспуту – находятся гораздо ближе к Нему, нежели иные ортодоксальные священнослужители, свято чтущие догму и строго соблюдающие букву священного писания. Учитывая его умную головушку и то, чего он достиг собственными усилиями, я не перестаю поражаться его удивительным качествам: жизнерадостности, целеустремлённости и живости ума, как наглядным примером превосходства здравого смысла и трезвого интеллекта над всякого рода приспособленчеством, конъюктурщиной и конформизмом. Своих взглядов и позиции он не менял ни в советскую эпоху, ни в наши дни, всегда оставаясь человеком воистину свободным, в глубоком значении этого слова…

Андрей возмущённо вскидывает свои брови вверх, но уже буквально через секунду лицо его озаряется улыбкой:

– Не помню, кто сказал, но ты подумай на досуге, хорошо?

И, запрыгивая в тамбур тронувшегося вагона, цитирует на прощанье: